Лия Ахеджакова: «Хочется заглушить мракобесие»

altText
Фото: www.omsktime.ru

Знаменитая артистка — о том, как до сих пор боится, что на сцене не случится чуда, о том, зачем она подписывает письма в защиту людей, преследуемых властью, и почему не будет писать мемуары.

С Лией Ахеджаковой мы говорили в последнее дни 2018 года. Настроение и у нее, и у меня было не самое оптимистическое — продолжалось «театральное дело», Юрий Дмитриев и Оюб Титиев, за которых Лия Ахеджакова публично заступалась, по-прежнему сидели в тюрьме. Ахеджакова говорила, что трудно оставаться оптимисткой, черпая информацию из «Эха Москвы», «Новой газеты» и «Первого канала» телевидения. Мне же хотелось поговорить с ней не только о политике, но и о театре, о любимых режиссерах и секретах мастерства.

—  Вы не жалеете, что выбрали именно эту профессию?

— Я уже сейчас, подводя итоги, понимаю: я ничего другого не умею. А если бы даже умела, то делала бы это плохо. Так что это не я выбрала, а меня выбрала профессия.

— Вы с самого детства хотели быть актрисой?

— Нет. Я ведь из актерской семьи, я с самого рождения видела и знала всю эту театральную жизнь, знала, что такое провинциальный театр. Мне казалось, что это все ужасно. Но хочешь — не хочешь, тебя туда затягивает, засасывает.

— Сколько вам было лет, когда вы поняли, что будете работать в театре?

— Я поступила в совершенно случайный институт в Москве — Московский институт цветных металлов и золота. Учиться там было очень скучно, сама не знаю, зачем я туда пошла. Но там была самодеятельность. Театральную студию вел очень хороший актер из театра Ленинского комсомола Арсен Романович Барский. И меня туда «засосало». Я поняла, что больше ничего другого не хочу.

— А потом вы бросили этот институт и пошли в театральный?

— Да, поняла, что это не мое, и пошла в ГИТИС.

«Надоело бегать в красном галстуке»

— А после ГИТИСа был ТЮЗ. Но вы ушли и оттуда. Почему?

— Наступает какой-то возраст, когда уже надоедает играть вечных пионеров, девочек и мальчиков. А во-вторых, в театре сменилось руководство, пришла такая режиссура, что оставаться там было невозможно. А я тогда была поклонницей Анатолия Васильевича Эфроса, очень сильно влюбилась в его театр и обратилась к нему с вопросом, не возьмет ли он меня к себе в театр на Малой Бронной. Он сказал, что в театре командует главный режиссер — Дунаев. Я пошла к Дунаеву. Он был категоричен: «Вы типичная травести. Держитесь за место в ТЮЗе, и другого вам не суждено». Тогда Анатолий Васильевич посоветовал мне попробовать себя в «Современнике». И я туда пошла.

— Как вас приняла Галина Волчек?

Знаменитая артистка —  о  том, как до  сих пор боится, что на  сцене не  случится чуда, о  том, зачем она подписывает письма в  защиту людей, преследуемых властью, и  почему не  будет писать мемуары.

С  Лией Ахеджаковой мы  говорили в  последнее дни 2018 года. Настроение и  у  нее, и  у  меня было не  самое оптимистическое —  продолжалось «театральное дело», Юрий Дмитриев и  Оюб Титиев, за  которых Лия Ахеджакова публично заступалась, по-прежнему сидели в  тюрьме. Ахеджакова говорила, что трудно оставаться оптимисткой, черпая информацию из  «Эха Москвы», «Новой газеты» и  «Первого канала» телевидения. Мне  же хотелось поговорить с  ней не  только  о  политике, но  и  о  театре, о  любимых режиссерах и  секретах мастерства.

—  Вы  не  жалеете, что выбрали именно  эту профессию?

—  Я  уже сейчас, подводя итоги, понимаю: я  ничего другого не  умею. А если  бы даже  умела, то  делала  бы это плохо. Так что это не  я  выбрала, а  меня выбрала профессия.

—  Вы  с  самого детства хотели быть актрисой?

—  Нет. Я  ведь  из  актерской семьи, я  с  самого рождения видела и  знала всю эту театральную жизнь, знала, что такое провинциальный театр. Мне казалось, что это все ужасно. Но  хочешь  — не  хочешь, тебя туда затягивает, засасывает.

—  Сколько вам было лет, когда вы  поняли, что будете работать в  театре?

—  Я  поступила в  совершенно случайный институт в  Москве  — Московский институт цветных металлов и  золота. Учиться там было очень скучно, сама не  знаю, зачем я  туда пошла. Но  там была самодеятельность. Театральную студию вел очень хороший актер из  театра Ленинского комсомола Арсен Романович Барский. И  меня туда «засосало». Я  поняла, что больше ничего другого не  хочу.

—  А  потом вы  бросили этот институт и  пошли в  театральный?

—  Да, поняла, что это не  мое, и  пошла в  ГИТИС.

«Надоело бегать в  красном галстуке»

—  А  после ГИТИСа был ТЮЗ. Но  вы  ушли и  оттуда. Почему?

—  Наступает какой-то  возраст, когда уже надоедает играть вечных пионеров, девочек и  мальчиков. А  во-вторых, в  театре сменилось руководство, пришла такая режиссура, что оставаться там было невозможно. А  я  тогда была поклонницей Анатолия Васильевича Эфроса, очень сильно влюбилась в  его театр и  обратилась к  нему с  вопросом, не  возьмет  ли он  меня к  себе в  театр на  Малой Бронной. Он  сказал, что в  театре командует главный режиссер —  Дунаев. Я  пошла к  Дунаеву. Он  был категоричен: «Вы типичная травести. Держитесь за  место в  ТЮЗе, и  другого вам не  суждено». Тогда Анатолий Васильевич посоветовал мне попробовать себя в  «Современнике». И  я  туда пошла.

—  Как вас приняла Галина Волчек?

—  Я  стала командовать и  выдвигать свои требования: «Галина Борисовна! Я  столько  наигралась мальчиков и  девочек, уже такой возраст (а  мне было тогда 37 лет), что я  больше не  могу бегать с  этим красным галстуком. И  еще, если можно, не  заставляйте меня играть сказки, меня от  них тошнит. Эти «Два клена», я  не  могу больше их  играть».

Вот так я  стала ей  выставлять какие-то  условия. Сказала: «У  вас ведь  в  театре нет амплуа». Она удивилась: «Как это нет? У  нас есть амплуа». Волчек попросила Лилю Толмачеву посмотреть меня в  ТЮЗе. Лиля пришла на  спектакль «Я  бабушка, Илико и  Илларион», где я  играла бабушку. Да, пионеры, бабушки  — другого мне было не  дано.

—  Толмачевой вы  понравились?
— 
Да. Но если  бы я  знала, что вот-вот  в  ТЮЗ придут Гета Яновская и  Кама Гинкис, с  которыми я  уже тогда дружила, не  ушла  бы из  театра. Но  я  не знала, что они придут, я  думала, что ТЮЗ умирает.

—  В  «Современнике» вы  сыграли много важных для себя ролей?

—  Да, спасибо Анатолию Васильевичу, он  точно мне дал адрес, куда надо идти. И  основатели «Современника» все были люди моего возраста, и  мне было с  ними комфортно. Первое время, правда, было очень трудно.

—  Почему?

—  По  всяким причинам, по  разным.

—  Вы  вообще конфликтный человек?

—  Я  выросла в  этой среде, эта среда для меня родная, и  я  замечательно себя в  ней чувствую. Но  бывало всякое.

—  Не  секрет, что артисты ревнивы, завистливы.

—  Нет, скорее меня коснулись другие вещи, вот  этот советизм, который в  любом коллективе в  России тогда присутствовал.

—  Что вы  имеете в  виду?

—  Мне не  хотелось  бы ставить точки над i, поскольку я  в  этом театре по-прежнему работаю. Правда, этих людей уже нет, кто-то  ушел, кто-то  умер. Но  были какие-то  вещи, от  которых я  обалдела. Это такие значки, это такой советизм, который до  сих пор процветает.

«Артист без режиссера не  имеет власти»

—  Ваше неприятие советизма, политизированность, она когда возникла?

—  Мне кажется, я  заразилась чуткостью к  таким вещам от  Эльдара Александровича Рязанова. Я  только  пришла в  «Современник», и  там начала с  ним общаться. Сначала маленькая роль, потом большая, потом он  специально для меня написал роль. Это долгий такой путь. Но  я  от него заражалась этой темой.

—  У  вас гражданский темперамент очень сильный?

—  Именно в  его окружении, в  среде, которая была вокруг Эльдара Александровича —  мне кажется, оттуда все это пошло.

—  В  какой-то  момент для вас кино стало важнее, чем театр?

—  Нет, никогда.

—  А  где вы  больше любите работать?

—  Я  люблю работать с  хорошими режиссерами. Мне все равно где. Театр, антреприза, кино, телевидение. Когда есть хороший текст и  хороший режиссер, и  этот режиссер приносит те  смыслы, которые меня беспокоят и  волнуют и  вызывают слезы, только  там я  люблю работать.

—  Что для вас важно донести до  зрителя?

—  Сам артист без режиссера не  имеет власти. Он  не  может транслировать свои смыслы. И  театр должен быть такой, в  котором живет вот  эта интонация, и  режиссер должен быть такой. А  мне везло с  режиссерами. И  тема должна транслироваться режиссером.

—  С  кем вам везло? С  Рязановым, Волчек, Серебренниковым?

—  Да, и  Роман Виктюк —  это тоже огромная часть моей жизни. Мы  сначала дружили с  ним, а  потом вдруг он  оказался в  «Современнике» и  сделал на  меня ставку. Вдруг оказалось, что с  моей индивидуальностью и  моими внешними данными я  могу играть не  только  пионеров, пионерок и  бабушек, но  и  другие роли. А  тогда на  мое счастье произошел огромный скачок в  драматургии. Появилась Петрушевская, появился Коковкин. Возникла совершенно новая драматургия. И  благодаря Виктюку мне досталась Петрушевская, а  это совершенно другой язык. Тогда  же и  Кира Муратова с  ее  фильмами. Но  надо сказать, что зритель к  этому не  был готов.

«Я «продукт» Людмилы Петрушевской»

—  К  чему зритель был не  готов?

—  А  зритель никогда не  готов к  чему-то  новому. Он  не  готов к  тому, к  чему приходят деятели культуры, режиссеры, драматурги. Зритель очень трудно соглашается и  с  новыми темами, и  с  новой эстетикой, и  с  новым разговором на  другом уровне. Это очень трудно.

—  Как вы  видите, что зритель не  готов? Ведь все равно на  вас ходят и  всегда полный зал?

—  Нет, не  полный зал. Люди уходят, возмущаются, выражают свое полное несогласие. Это не  так легко все проходило.

—  Какие спектакли?

—  Да даже  «Квартира Коломбины» Людмилы Петрушевской. Это был совершенно уникальный спектакль. Тогда произошло это открытие Петрушевской. И  я  «продукт» вот  этого нового шага в  драматургии и  «продукт» Петрушевской.

«Пьеса Улицкой всех «цепляет»

—  А  совсем недавно вы  сыграли пьесу Улицкой «Мой внук Вениамин»?

—  Да. Но  я  же все книги Улицкой читала, и  я  очень была полна миром Улицкой. И  сегодня она мне очень созвучна, так же, как в  то  время была созвучна Петрушевская.

—  Улицкая говорила, что когда она писала эту пьесу в  конце 80-х  годов, то  думала, что вы  могли  бы сыграть главную роль, но  она тогда была не  такой известной писательницей, чтобы вам предложить сыграть эту пьесу.

—  Я  в  это не  очень верю.

—  А  я  верю.

—  Потому что я  не  была тогда такой уж, чтобы для меня кто-то  что-то  писал. Для меня то, что эта пьеса Улицкой, было важно, да  что  бы она ни  написала!

—  Расскажите, как этот спектакль принимают в  разных городах.

—  Поразительно! Кто его знает, в  чем дело. Хотя спектакль поставила очень хороший режиссер Марфа Горовиц. Я  ей  купила книгу Парфенова «Намедни» про 80-е  годы и  дала ей  почитать, чтобы она сопоставляла материал пьесы с  тем, что было на  самом деле в  то  время.

—  И  нестоличная публика считывает смыслы, которые заложены в  этой пьесе?

—  Да, даже  в  глухой провинции считывают, а  в  больших городах Сибири, Дальнего Востока, в  Америке, в  Канаде —  везде , они это принимают так тепло, так нежно, просто замечательно. Мне очень это дорого, потому что я  никогда не  обольщалась на  свой счет и  особенно после того, как поначалу мы  проваливались у  зрителя с  «Коломбиной», я  всегда боюсь нарваться на  полное непонимание. И  на  то, что «не  цепляет». Но  почему-то  эта пьеса Улицкой всех «цепляет».

—  Правда ли, что для вас самое главное в  жизни работа?

—  Не  только  работа. Театр.

«Магии не  случается»

—  Что вы  вкладываете в  понятие «театр»: репетиции, артисты, запах театра? Я  помню, вы  говорили, что выход на  сцену  — это всегда стресс. Вот, например, сегодня вечером у  вас спектакль, как вы  этот день проживаете?

—  Теперь я  уже начинаю повторять текст. Я  ужасно боюсь что—  то  забыть, перепутать. Перед выходом на  сцену у  меня есть свои какие-то  странности, как я  себя готовлю. Это помогает. И  я  очень боюсь неудачи. Когда ничего не  идет, «не  взлетаешь».

—  А  что это значит?

—  Когда ничего не  происходит, не  случается.

—  Не  случается магии?

—  Магии не  случается. Это так страшно, и  выбраться из  этого очень трудно. Это может быть и  подавляющее число зрителей, которым все то, что происходит на  сцене, «до  лампочки». А  может быть, что «не  случается». Каждый раз это чудо. Когда и  зал, и  то, что происходит на  сцене, это вместе все обретает какие-то  крылья и  «взлетает», в  этом можно парить, можно парить в  этом состоянии, и  получать огромное удовольствие.

—  То  есть все-таки работа артиста —  это не  ремесло?

—  Я  не  знаю. Где-то  ремесло. Но  это ремесло до  того момента, как ты  вышел на  сцену и  перед тобой полный зал. А  дальше вот  это случится или нет. Иногда не  случается.

—  А  что потом?

—  Неприятно ужасно. Пытаешься взлететь, ничего не  получается. Иногда это на  совести партнеров, иногда на  собственной совести. Что-то  там не  случилось.

—  А  как вы  спасаетесь? Ведь есть  же страх, что и  потом вдруг опять не  «случится»?

—  Это такие вещи, которыми трудно руководить. Тем театр и  прекрасен. Кино —  это другое. Тебе сняли таким, в  каком состоянии ты  был перед камерой, и  это уже исправить нельзя. Если это очень фальшиво —  только  вырезать.

—  То  есть кино  — это проще?

—  В  кино режиссер может за  тебя сыграть в  монтаже и  перекинуть сцену и  дать музыку, чем-то  тебя закрыть, и  оператор может сыграть. В  кино очень много вещей, которые могут тебе помочь. А  в  театре ты как голый. Какой ты  сегодня, сейчас, это все очень живое. И  насильно ничего нельзя сделать.

«Может быть, мой голос поможет»

—  Вы  так увлечены своей профессией, зачем вам нужна еще и  гражданская деятельность? Вы  часто выступаете на  митингах, подписываете различные письма. Это другая жизнь помимо театра?

—  Нет, это одно и  то  же. Для меня это материал, с  которым я  работаю.

—  То  есть вы  все время находитесь как  бы в  политической повестке?

—  Не  только  политическая повестка. Это трудно объяснить.

—  Вы  откликаетесь на  любую несправедливость, которая происходит в  последние годы.

—  Да, откликаюсь, но  если  бы меня не  спрашивали, то  я  бы, как и  большинство людей, откликалась  бы у  себя на  кухне, со  своими друзьями и  со  своим мужем. У  меня много таких друзей, которые откликаются на  то, что происходит, до  боли в  сердце, до  сердечных приступов. Но когда меня спрашивают, это для меня возможность хоть как-то  поучаствовать, хоть как-то  помочь, хоть как-то  к  кому-то  присоединиться. Может быть, мой голос поможет.

—  А  ведь  вас преследовали, после ваших выступлений появлялись всякие публикации мерзкие. Не  было страшно?

—  Да, бывало время от  времени, но  это не  настолько  страшно, как это бывает, не  мне вам рассказывать.

—  Но  вас это никогда не  останавливало. Вы  не  стесняетесь в  выражениях, вы  не  боитесь ходить на  суды, помню вас на  суде по  делу Ходорковского и  на  судах по  делу Серебренникова.

—  Я  чуть-чуть. Что могу. Мой голос очень слабый, и  мало, кто его слышит. Но когда мне звонит Лева Пономарев и  спрашивает: «Подпишешь письмо?»… А  ведь если Людмила Михайловна Алексеева подписала, если Люся Улицкая подписала, то  как  же я  не подпишу? Подпишу с  радостью. Пусть на  одно имя будет больше.

—  Как вы  считаете: артисты сегодня должны участвовать в  политической жизни, заниматься защитой преследуемых властью? Ведь таких активных, как вы, совсем немного среди артистов.

—  Много : Юлия Ауг, Леша Серебренников, Миша Ефремов, Макаревич, Шевчук, много. Но  есть еще очень много таких людей среди моих друзей. Вот Володя Еремин, он  такой же, как я. Я  говорю: «Вот меня попросили в  Сахаровском центре выступить на  благотворительном вечере, на  адвокатов собрать деньги. Ты  можешь поехать и  почитать стихи и  спеть?». Он  говорит: «Конечно». А  я  обращаюсь к  молодым ребятам, артистам. И  они мне: «Ой, Лия Меджидовна, я  потом на  спектакль опоздаю». Я: «Нет, не  опоздаешь, успеешь приехать в  театр». Другой: «Ой, Лия Меджидовна, у  меня, кажется, еще съемка». Не  было никакой съемки. Или я  прошу: «Ты  можешь стихи почитать в  Сахаровском центре? Я  уже испепелилась». «Ой, я  в  политику не  лезу».

—  То  есть вы  думаете, что эти молодые артисты боятся?

—  Да.

—  Вы  записывали ролик, читали рассказы Олега Сенцова. Для него это было очень важно.

—  И  для меня очень важно.

· А  вам почему важно?

—  Ну  мне хоть чем-то, хоть как-то  ему помочь. Ведь когда парня захреначили ни  за  что ни  про что на  20 лет за  Полярный круг… Или эти украинские моряки. Я-то  понимаю всю несправедливость того, что произошло, но  помочь ничем не  могу.

«Вирус советизма силен»

—  Сейчас часто сравнивают советскую жизнь и  нашу российскую. Чем похоже, чем не  похоже?

—  Сегодня много советизма. Вот это вот  стукачество. Вот эти доносы. То, что произошло сейчас с  Сокуровым, когда один из  директоров его Фонда написал на  него донос. Доносы пишут охотно. Эта совковая традиция, которая тянется оттуда, из  истории. «Слово и  дело»,  — говорили бояре, которые стучали. Это вообще традиция в  России: стучать, закладывать людей. Я  когда приехала в  Москву, жила в  квартире, которая раньше вся принадлежала моей хозяйке, но  люди написали на  нее донос, посадили ее  в  тюрьму и  воспользовались этой квартирой. Осталась одна крошечная комнатка. Она была актрисой, звездой театра оперетты и  очень много лет отсидела, чтобы эти люди заселили ее  квартиру и  получили жилплощадь. Еще есть этот «стокгольмский синдром», когда любят тех, кто тебя мучает.

—  А  как можно эти последствия совка преодолеть? Или это будет жить и  после нас?

—  Я  вообще пессимист, но  я  вижу этих ребятишек, которые помогают Навальному и  ходят на  митинги. Вот эти вот  ребятишки. О  них Андрей Лошак снял фильм. Это меня очень сильно порадовало, какие-то  совсем другие люди.

—  Меня всегда поражает, что, казалось бы, люди воспитаны на  фильмах Рязанова, выходило и  выходит много замечательных книг, многие различают, где добро, а  где зло. Но  почему-то  «совок» по-прежнему жив.

—  Вирус есть и  очень силен. Я  много езжу по  стране и  вижу таких чудных людей, которые живут в  нищете или такой небогатой жизнью, но  они очень тянутся к  литературе, к  искусству. Они образованные люди, они умеют малым обходиться, и  не  жаловаться, не  ныть. Очень хорошие люди, прекрасные, их  очень много. Я  всегда это видела, и  всегда это было. Но  есть и  жертвы пропаганды.

«Я  скучаю по  большим режиссерам»

—  Какая ваша самая любимая роль?

—  Нет, я  как-то  не  привязываюсь к  ролям. Я  скучаю по  большим режиссерам, с  которыми меня связывают важные для меня работы. Я  вот  с  Андреем Могучим мечтала  бы еще поработать, если будут силы. Но  он  настолько  парализован своим театром БДТ в  Питере. И  там такие мощные спектакли, столько  сил туда положено. И  там другой зритель, чем у  Товстоногова. И, конечно, с  Кириллом Серебренниковым хотелось  бы поработать. Потому что дважды у  меня с  ним были очень успешные работы, которые меня греют. В  кино я  снималась у  него в  фильме «Изображая жертву», а  в  театре был «Фигаро», и  мы 11 лет играли этот спектакль. Это был спектакль с  таким замечательным актерским составом, и  мы  так прикипели друг к  другу! Это был настоящий праздник, время от  времени встречаться друг с  другом. Да  и  вообще появились очень талантливые режиссеры, и  так завидно, что они мимо проходят, потому что им  надо работать с  молодыми.

—  А  вы  часто ходите в  театр? Что сейчас надо смотреть?

—  О! Много хорошего.

—  Удивительно, что, несмотря на  министра Мединского или вопреки ему, много чего еще есть смотреть в  театре.

—  Да, но  что он  произвел с  МХАТом, как он  этот женский МХАТ преобразовал за  счет людей, которые воевали в  Донбассе!

—  Но  когда этим театром руководила Татьяна Доронина, он  особо не  пользовался успехом.

—  Теперь, я  думаю, будет пользоваться успехом у  этих квасных патриотов. Там, видимо, будет такой репертуар с  помощью Боякова и  самое главное, с  помощью Прилепина.

—  Может, туда будут свозить автобусами на  эти спектакли?

—  Не  знаю, но  они уже какой-то  свой проект делали в  табаковском МХТ у  Женовача. (Сергей Женовач  — главный режиссер МХАТа имени Чехова  — «МБХ медиа»)

—  Если в  стране есть люди, которым нравится, что делает Бояков и  Прилепин, то, может, пусть делают? Если люди хотят такого театра?

—  Я  так понимаю, что такого театра хочет министр Мединский.

—  Вы  думаете, что это не  запрос общества?

—  Какую-то  часть общества представляет наш министр Мединский, и  они себе отгребли этот театр, воспользовавшись тем, что им  показалось, что это слабое звено. Только ужасно, что это слово МХАТ, и  они его приватизировали. А  это очень дорогое для русского театра слово, и  им  бросаться нельзя. Пусть они его переименуют в  какой нибудь там…

—  Патриотический театр?

—  Вот именно, какой-нибудь патриотический театр и  сугубо национальный русский патриотический театр.

—  «Наш театр»?

—  Да, такие вот  «нашисты».

«Зарницы счастья были, безусловно»

—  Вы  мемуары никогда не  писали?

—  Нет. Я  не  писала. То, что я  могла  бы написать, я  бы  обидела кого-то, а  люди еще живы, и  не  хочется их  оскорблять. Я  много читаю такой вот  литературы. Полки ломятся от  воспоминаний, которые на  старости лет пишут. Но  я  мало чего хорошего читала. А  вот  сейчас прочла изумительную книгу Олега Басилашвили, он  мне ее  подарил: «Господи, неужели  это я?»

—  Так что, вы  не  будете писать мемуары?

—  Нет, что-то  мне не  хочется. Мне кажется, столько  артистов написали о  себе, о  своих любовях, о  своих адюльтерах, о  своем месте в  театре. А  лишь  немногие книги остаются настоящей литературой.

—  Вы  считаете, что необязательно рассказывать свою жизнь? А  если  бы вы  писали книгу, о  чем  бы она была?

—  Не  знаю, у  меня никогда цели написать книгу не  было. Более того, во  многих книгах есть то, что я  бы  хотела сказать. То  есть мои сверстники и  мои коллеги уже это написали. Но  не  такая удивительная и  не  такая интересная моя личная судьба, чтобы это привлекло читателей.

—  Мне кажется, что у  вас один недостаток: вы  очень скромный человек.

—  Я  просто знаю себе цену. И  размер личности. И  все это я  знаю. и  не  хочется раздувать это.

—  Вы  счастливый человек?

—  Кто его знает.

—  Что такое счастье для вас? Быть на  сцене? Или сидеть у  своего камина читать книгу?

—  Я, наверное, не  сумею подвести итоги, не  сумею оценить. Зарницы счастья были, безусловно. И  были такие подарки жизни великие. Но  очень много кусков жизни , которые были отравлены. И  какие—  то  банальные слова не  хочется говорить. Но  я  даже  сейчас отравлена жизнью, отравлена тем, что происходит.

—  В  стране?

—  Как можно быть счастливой, если один режиссер уже больше года сидит под домашним арестом  — прекрасный, замечательный, и  я  знаю, что он  обычно свои деньги вкладывал в  спектакли, и  этот человек не  может воровать. И  я  знаю Малобродского, и  эти обвинения против них  — они невозможны, это все исключено. Я  не  знакома с  Соней Апфельбаум, но  это интеллигенция, это люди, которые очень нужны нашей культуре. И  вот  им  заткнули рты, их  обманывают, и  каждый суд —  это опять разводка и  обман.

—  Я  помню вас на  одном из  заседаний в  Мещанском суде на  процессе Серебренникова. Помню, как вы  спросили: «Как  бы эта судья смогла судить ученого-генетика?»

—  Если  бы они судили ученого-генетика, или какого-то  человека, который имеет дело с  космосом, как  они смогли  бы их  судить, если они понятия не  имеют, что это за  наука? Они никогда не  были в  театре. Они этого воздуха не  знают. Я  не  знаю, как с  этим быть. Конечно, каждый юрист не  обязан знать все области, которыми он  занимается, но  хоть немножко.

«Пришло время, когда в  бой пойдут молодые»

—  У  вас есть надежда, что все-таки  приговор по  «театральному делу» будет не  такой уж  суровый?

—  Нету надежды. Хотя Мединский намекает, что приговор, возможно, будет не  самым суровым.

—  А  если будет реальный срок для фигурантов этого дела? Это станет для вас точкой невозврата?

—  Но  не  только  это. И  то, что происходит с  «Мемориалом». Хоть я  не  знаю этого Оюба Титиева, но  я  убеждена, что это порядочный человек, я  убеждена в  том, что он жертва вот  такого наследия «совка». Подбросить наркотики, ничего лучше не  нашли. Испортить человеку репутацию элементарно. Как в  плохом самом дурном примитивном сериале. И  то, что с  Дмитриевым происходит! Сначала они мэра Петрозаводска сожрали, эту замечательную женщину. А  я  туда часто езжу играть. И  мне кажется, что там студенчество хорошее. И  вдруг там такое дерьмо, из  каких-то  рассказов про 38-й  год.

—  Все это очень пессимистично.

—  Сейчас спектаклей у  меня немного, репетиций сейчас никаких нет. Приходится отказываться от  каких-то  предложений. Сейчас связаться с  чем-то, что тебе не  по  душе, не  имеет смысла. Когда ты  отвлекаешься от  своей профессии и  оказываешься между «Новой газетой», «Эхо Москвы» и  вот  этой пропагандой из  телевизора, а  я  его иногда смотрю, как не  стать пессимистом? А  от  телевидения так разит ложью и  фальсификацией, и  это так стыдно…

—  И  что тогда делать?

—  Я  понимаю, что мой голос ничего не  значит, он  такой тихий и  такой незаметный. И  голоса тех, кого я  боготворю, кому я  доверяю, которые как  бы духовные авторитеты, и  никто и  их  не слушает. А  слушает каких-то, я  даже  не  знаю, как их  охарактеризовать. Кто это такие? Необразованные, неумные, продажные. Мы  же  помним, что было 20 лет назад  — и  туда, и  сюда. Мы  же  помним, но  их  это не  смущает. И  сказать, что можно быть счастливым в  атмосфере, когда все скользит туда, назад, назад, дальше назад, я  не  могу….

—  Не  хочется заканчивать на  такой грустной ноте. Может, все-таки  есть надежда на  молодых?

—  Мне хочется надеяться, что прошло время, когда «в  бой идут одни старики». А  сейчас «в  бой пойдут молодые». Хочется на  это надеяться, потому что я  много знаю молодых, не  трусливых, не  связанных какой-то  памятью и  традицией, людей, умеющих думать, говорить, знающих языки. Они уже люди мира. И  хочется, чтобы они подхватили то, что сейчас опустилось ниже плинтуса, то, что исчезает, с  теми, кто ушел. И  чтобы в  стране звучало не  только  холуйство и  мракобесие, а  все-таки  был слышен голос интеллектуалов и  мыслителей. Чтобы он  был сильнее и  звучал. Хочется заглушить мракобесие.

Оригинал

 
 
По теме
Уважаемые друзья!  Закончила работу выставка   обучающихся Тарской ДШИ. Часть работ можно будет увидеть на выставке в Культурном Центре им.
Награда волонтёру - Газета Омский пригород Активист волонтёрского сообщества «Помощь солдатам» был награждён медалью.
Газета Омский пригород
Весна идет в музей! - Музей-заповедник Старина Сибирская С наступлением весны жизнь как будто расцветает, оживает природа. Меняются темы экскурсий в музее.
Музей-заповедник Старина Сибирская